«Орлов – это иголка в стогу сена, – сказал Мартынов, иронично улыбаясь, – и найти эту иголку очень сложно. – Помню, в семьдесят девятом году мы на Малой сцене встретились, и это была настоящая находка, потому что все остальное... понимаете...»

 

Отец, который никогда не лез за словом в карман и был на той передаче главным действующим лицом, тут же вставил: «Потому что все остальное – сено».

 

Думается, он знал себе цену, и порой ему хотелось получить хорошую официальную рецензию на книгу, пьесу или стихотворение, но происходило это нечасто. Прошло более тридцати лет, а мне все вспоминается эта его фраза. Он никогда себя не хвалил, а тут вдруг вырвалось.

 

Недавно я нашел в его архиве рукопись пьесы «Тимка с голубой планеты». Толстая общая тетрадь в твердой обложке, с текстом, испещренным правками и рисунками на полях. Отец всегда рисовал какие-то кубики и пирамидки, которые каким-то образом отражали ход его творческого процесса. После слова КОНЕЦ я пролистал пару чистых страниц и вдруг увидел последние два слова, узнал его почерк: «Молодец, Орлов».

 

Других случаев, когда бы он сам себя похвалил, мне не известно.
Вспоминаются клубы табачного дыма в комнате, где он творил. Происходило это ночами. Днем часто приходили гости, он читал им отрывки. Было шумно и весело, как обычно...

 

Иногда наступали дни, наполненные тишиной. Отец внезапно уходил в себя, мрачнел, как грозовая туча, то и дело просил меня или мою сестру спуститься вниз и проверить почтовый ящик. Отсутствие почты и новостей расстраивало его.

 

В одном из интервью он однажды сказал: «Ожидание. В нем я состарился незаметно для себя. Бывало, сдаешь книгу в издательство, тебя включают в план, и через два-три года твое творение выходит в свет. И вот ждешь, когда опубликуют стихи, работая над новыми, так и живешь завтрашним днем, а годы летят...»

 

Он никогда не был октябренком, он никогда не был пионером, он никогда не был комсомольцем, и он никогда не был членом партии. Но зато в детстве бабушка (прабабушка, которую мы с сестрой никогда не видели) наградила его орденом Ленина за хорошее поведение.

 

Он рассказывал: «Она приехала из Москвы от моей тети и привезла какой-то значок. Помню, это был тридцать шестой год, потому что в этом году умер Горький. Она принесла мне этот значок и подарила. И я понес его в детский сад. Бабушка сказала, что это орден Ленина, и я поверил ей. Там он у меня пропал. Можете себе представить, что было в этом детском саду, где мечтали от меня избавиться. Мечтали! – потому что я был полон энергии. И перекрестились, когда меня забрали оттуда... А значок я так и не нашел».
Этот орден был у него единственным. Еще были какие-то медали и значки, которые и по сей день пылятся в ящике его стола и которым он не придавал никакого значения. Но тот, бабушкин, «орден Ленина» запомнился ему на всю жизнь.

 

В том же интервью он сказал так: «Девять раз меня выдвигали на соискание премий в Крыму и задвигали обратно, как только читали мою биографию. Вот было хотели наградить меня премией Ленинского комсомола за пьесу, но я сразу понял, что премию отдадут не мне, а театру. Так и вышло.

 

 

Его друзья часто бывали в Крыму. Люди со всех уголков империи – москвичи, ленинградцы, киевляне, харьковчане... Невидимые нити дружбы связывали его с Сибирью и Дальним Востоком, с Туркменией и Узбекистаном, Молдавией и Латвией. Поддержка, любовь и признание друзей стали для него тем катализатором, который так необходим каждому художнику.

 

Наша квартира напоминала проходной двор.
Когда папа уезжал по делам – все равно куда, в какой уголок того странного и несуразного государства, в котором все люди считались если не братьями, то хотя бы товарищами, он всегда возвращался не один. Он знакомился в поездах, издательствах, на улицах, покоряя людей открытостью, простотой и добрым юмором, который нередко, когда речь шла о тупой недальновидности властей, превращался в злую и беспощадную сатиру. Отец тащил в дом подводников, милиционеров, молодых поэтов, астрономов, журналистов, артистов, детей из школьного театра... Однажды ночью у нас появилась труппа театра «Люди и куклы» почти в полном составе, там был начинающий и никому тогда не известный актер Валерий Гаркалин.

 

После спектакля, который в конце восьмидесятых прошел в концертном зале Симферопольского музыкального училища, отец, пораженный талантом воспитанников Леонида Хаита, просто пришел за кулисы и пригласил их всех к себе домой.

 

Была зима, на улице – мороз и снег по колено. Артисты – старшему из них было, наверное, не больше двадцати пяти лет – с радостью откликнулись на это приглашение. В папином кабинете был накрыт стол, и начавшееся пиршество продолжалось чуть ли не до утра. Это была чудесная ночь с песнями, стихами и шутками! Я помню, Гаркалин, который был в числе трех-четырех актеров, выделявшихся своей харизмой, сказал: «Владимир Натанович, мы проехали с гастролями почти через все наше государство, но нигде, ни в одном городе нас не приглашали к себе домой, и нигде на гастролях не было такого прекрасного вечера».

 

Папа любил стихотворение Беранже «Фрак». Там есть такие строчки:
Тебя, мой друг, духами я не прыскал,
В тебе глупца и шута не казал,
По лестницам сиятельных не рыскал
Перед звездой спины не изгибал...

 

Он ценил дружбу и всегда брал за основу смысл этих слов, когда речь шла о «нужных» людях. Его немного коробило оттого, что обещанные регалии переназначались другим, искренне не понимая, что причиной тому чаще всего был вовсе не его еврейский нос, а мудрый, злой и острый его язык, а также пожизненная ориентация на эти слова Беранже.

 

Он мог уехать в Москву. В столице ему обещали прописку. Мог, но не хотел. Папа не был провинциалом, его печатали ведущие московские издательства и газеты.

 

«Меня всегда будет тянуть туда, где я родился, – говорил он. – И когда я возвращаюсь из Москвы в Симферополь, знаю, что мое гнездо находится здесь...»